Неточные совпадения
Что ж делать,
человечество нашего века пряные коренья
любит.
Он велел их чтить и
любить, они будущее
человечество…
Нет, это не его женщина! За женщину страшно, за
человечество страшно, — что женщина может быть честной только случайно, когда
любит, перед тем только, кого
любит, и только в ту минуту, когда
любит, или тогда, наконец, когда природа отказала ей в красоте, следовательно — когда нет никаких страстей, никаких соблазнов и борьбы, и нет никому дела до ее правды и лжи!
Да зачем я непременно должен
любить моего ближнего или ваше там будущее
человечество, которое я никогда не увижу, которое обо мне знать не будет и которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут ничего не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе и представить!
Но, может быть, это все равно для блага целого
человечества:
любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, все равно, но отчего же это противно? Не все ли равно, что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…
Все младенцы
человечества любят напыщенность, декорации и ходули.
Кто не
любит своего народа и кому не мил конкретный образ его, тот не может
любить и
человечество, тому не мил и конкретный образ
человечества.
Миусов умолк. Произнеся последние слова своей тирады, он остался собою совершенно доволен, до того, что и следов недавнего раздражения не осталось в душе его. Он вполне и искренно
любил опять
человечество. Игумен, с важностью выслушав его, слегка наклонил голову и произнес в ответ...
Слезы
человечества восходят к нему по-прежнему, ждут его,
любят его, надеются на него, жаждут пострадать и умереть за него, как и прежде…
— Вольтер в Бога верил, но, кажется, мало и, кажется, мало
любил и
человечество, — тихо, сдержанно и совершенно натурально произнес Алеша, как бы разговаривая с себе равным по летам или даже со старшим летами человеком. Колю именно поразила эта как бы неуверенность Алеши в свое мнение о Вольтере и что он как будто именно ему, маленькому Коле, отдает этот вопрос на решение.
— Об этом не раз говорил старец Зосима, — заметил Алеша, — он тоже говорил, что лицо человека часто многим еще неопытным в любви людям мешает
любить. Но ведь есть и много любви в
человечестве, и почти подобной Христовой любви, это я сам знаю, Иван…
В отвлеченной любви к
человечеству любишь почти всегда одного себя.
— Отчего же-с: что вы
любили когда-то свою жену и что
любите, может быть, ребенка — это еще не велика заслуга перед
человечеством. Вы себя в них
любите.
Мы должны
любить его, во-первых, потому, что начальство есть, прежде всего, друг
человечества, или, как у нас в институте, в одном водевиле, пели...
«Человек
любит себя (свою животную жизнь),
любит семью,
любит даже отечество. Отчего же бы ему не полюбить и
человечество? Так бы это хорошо было. Кстати же это самое проповедует и христианство». Так думают проповедники позитивного, коммунистического, социалистического братства. Действительно это бы было очень хорошо, но никак этого не может быть, потому что любовь, основанная на личном и общественном жизнепонимании, дальше любви к государству идти не может.
Человечество есть фикция, и его нельзя
любить.
Но что
любит человек, любящий
человечество?
«Вот вам вселюбящая церковь наша и всеведущая полиция! — рассуждал он, идя домой, а затем ругнул всю Россию и больше всех самого себя: — Задумал я делать, чего совсем не умею; захотел вдруг полюбить
человечество, тогда как всю жизнь никого не
любил, кроме самого себя!»
— Нет, она это в полном сознании говорила. И потом:
любить женщин — что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, — из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род — не все еще для человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем
человечестве.
Она
любит театр, ей кажется, что она служит
человечеству, святому искусству, а по-моему, современный театр — это рутина, предрассудок.
Я, напротив, был очень рад почувствовать после этой сцены, что я не имею решительно никаких национальных пристрастий и что у меня нет никакого отечества — что для меня просто милы и дороги люди, — что я
люблю все скорбящее и бедствующее
человечество.
Я никогда не был ревностным последователем мод в нарядах; не хочу следовать и модам в авторстве; не хочу будить усопших великанов
человечества; не
люблю, чтоб мои читатели зевали, — и для того, вместо исторического романа, думаю рассказать романическую историю одного моего приятеля.
Де Дрейяк, которого прислуга в трактире звала «Мсье ле шевалье», одобрительно и не без задних мыслей улыбался «успехам
человечества и торжеству разума над предрассудками»; но он, как все благоразумные люди, больше успеха
любил безопасность и больше торжества ума и разума — покой.
Правда,
любил он постоянно мечтать о возрождении
человечества для нового духа и новой жизни в алюминиевых фаланстерах — но что ж из того?
Связи с широкою и таинственною жизнью мира в душе человека нет. Нет также в его душе и естественной связи с другими людьми, с
человечеством. Труднее всего для этого человека-одиночки вообразить, как можно из себя
любить людей или даже просто «быть благородным».
«По-моему, — говорит Версилов, — человек создан с физическою невозможностью
любить своего ближнего. «Любовь к
человечеству» надо понимать лишь к тому
человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей».
Евангельская заповедь не
любить «мира», ни того, что «в мире», понималась как призыв не
любить Божье творение, космос,
человечество, но в действительности «мир» обозначал лишь греховные страсти.
Он не
любил «дальнего»,
человечества, гуманность, прогресс, свободу, равенство и пр.
Только деньги
любят брать, разбойники, а ежели касательно пользы
человечества, то им и горя мало.
— Черт возьми! Я это знаю — одно есть в сто лет. Они на счету, эти исключения. Истинная любовь — это высокое, прекрасное, благородное чувство, удел людей с возвышенным сердцем и умом — так редка, что в продолжение целых веков сохраняются и записываются в народной памяти и истории
человечества наряду с величайшими гениями имена избранников судьбы, умевших
любить всем сердцем, всей душой, умевших жить своею любовью и умереть за нее.
Он уверяет меня, что ему нечем
любить; но если он был бы так хорош со своей женой, как со мной теперь, чего же большего желать? И как можно человеку с такими хорошими целями, как у Степы, остаться на веки вечные одному! Он сочинил себе свою теорию и рад. Любовь бывает разная: один погорячее
любит, другой похолоднее. Но можно ли остаться так без любви, с одним служением всему
человечеству?
Христианское
человечество в истории своей не осуществляло любви, благодатной жизни в Духе, оно жило под законом природного мира, и великие подвижники его учили ожесточить сердце свое, чтобы победить греховные страсти [Св. Исаак Сирианин говорит: «Кто всех равно
любит по состраданию и безразлично, тот достиг совершенства» («Св.
Я
люблю его; я привязан к нему всеми способностями души моей; в сердце моем нет ему имени; он заключает для меня весь мир, все
человечество.
«Катя
любит его… худеет, страдает, так вот что значит эта любовь… грешная, земная!.. Небесная любовь к
человечеству, любовь, ведущая к самоотречению, не имеет своим следствием страдания, она, напротив, ведет к блаженству, она сама — блаженство! А он? Он, она говорит, не
любит ее… он
любит меня… она уверяет, что это правда… А я?»